|
Oх, уж мне эти сказки...
Ох
уж мне эти сказошники...
Сон фавна
(кошмар и предвкушенье)
Снами измучен я, снами...
Снами, которым названье
Я иногда забываю...
И. Анненский
Кривляющиеся, уродливые, угрожающие, причём уродливые как-то
изощрённо-извращённо, отталкивающе, до дрожи и страха, словно чтоб
сниться потом – существа – сначала лишь мелькнувшие, почудившиеся, лишь
– проступающие из сухого чёрного тумана, из теневой темноты картины –
шевельнувшиеся там, и вновь уходящие во тьму – вдруг, в какое-то – с
перебоем сердца - мгновенье - проступают всё более реально, грозя жутью
прикосновенья, тоскливой, тягостно-невыносимой утратой – своего
я, себя, других, самого дорогого... невозможностью избавиться,
стряхнуть, необходимостью двигаться через этот всё сужающийся коридор, в
перехватывающей дыханье, ожившей, клубящейся и материализующейся тьме...
А потом – вздох, и – невозможность ещё осознать, совместить времена,
пониманье и безнадёжная обречённость принятия этой, такой вечности,
вздохнуть, и – несовместимости – себя и сна....
И снова вдох – но уже чуть,
пусть ещё неуловимо, меняется освещенье, и где-то вдалеке – из вязкой,
густой, насыщенной кошмаром тьмы – вдруг проступает – прозрачность.
Туман чуть светлеет и несколько через силу сделанных шагов – туда, и
тьма бледнеет, расплывается, чудовища отступают, и – вдох-вдох-вдох! – и
вот уже светлеет, загустевает туманный хрусталь на стенах грота,
прохладная вода заливает почти по пояс, но уже виден свет – вовсе
другой, прозрачно-утренний, чуть ещё сумрачный, в котором – ослепительно
белеет влажными лепестками нимфея.... Ещё несколько шагов, преодолевая
сопротивленье воды – и копыта вязнут в песке дна... но это уже другая
вязкость, и ладони Фавна, все в капельках воды – прикасаются к цветку...
Вдох-вдох-вдох – крик утренней птицы – и Фавн просыпается в своей
пещере, полной запаха трав, вечернего дымка, и пред-утреннего света. А
на золотистом песке у почти угасшего очага светится белыми лепестками –
нимфея...
Протяни ладонь...
Роскошный
солнечно-холодный день... Когда б не здоровье,
хорошо бы – лыжи, лес, но нынче я обречён на «заточенье» - в тепле, в
одиночестве, в большом, напоённом солнцем -
до синевы снега и небес! – доме. Стёкла окна – прохладны, ежели
прикоснуться к нему – лбом; с крупных сосулек – даже чуть капель, но эта
заоконная оттепель обманчива: там, дальше – морозный, снежный сад, с
интересом наблюдающая за синицами дымчатая кошка - и
окончание зимнего дня, ещё почти незаметное здесь, но сгущающееся в
густо-лиловой тени ёлок; зимнее солнце – низко, и странное ощущенье: вот
день почти, а ещё... но что ещё? – уже написан Вертер - а меня ещё (чуть разочарованно даж) не
посетило желанье прикоснуться кончиками пальцев к переплёту, прожить
кусочек чьей-то жизни (или вернуться к своей, когда-тошней), причастится
– к тщетности чьих-нибудь плодотворнейших мучений, разглядеть
перламутровые скорлупки слов-ракушек в «Лауре...». Но – нет, чего-то
чуть не хватает, и мелькнувшая было история (сказочка?) о перламутровом
гребне нимфы – так и осталась – дрожащей, прелестной, размыто
солнечно-снежной возможностью... Хотя...
... Вот
именно такая солнешность дрожала в воде, над которой каждое утро
расчёсывала волосы прелестная нимфа по имени... Впрочем, звук её имени
невозможно передать буквами, текстом – так переливчато-нежно звучал он в
устах хора её подружек, и так серебристо-желанно, но глухо – на губах
Фавна, который однажды, очнувшись от мягкой уютно-утренней поэтической
дрёмы в одном из
своих любимых мест над рекою – вдруг увидел её, и - замер, слившись с
тенью. Картинка была наполнена
светом: нимфочка, склонившись над зеркальной заводью, причёсывалась, и
её отраженье, которое было видно Фавну, переливалось серебристыми,
водяными, песчано-солнешными отблесками, и было волшебно-переливчато и
завораживающе. Лёгкий ветерок шевелил деревья вокруг, и её волосы, и она
мягким движеньем поправляла их, расчёсывая, и снова... Завороженная тень
Фавна боялась пошевельнуться, спугнуть, разрушить эту картинку, которая
была почти совершенна в своей незавершённости...
Но вот
качнулась ветка, шевельнулась тень, над плечом Фавна с шумом и шуршаньем
взвилась какая-то птица... Нимфочка в испуге подняла глаза, и её
испуганный взгляд - нежный, опасливый, выпытывающий – словно б
встретился на мгновенье с зазеленевшими в полутени глазами Фавна... Но –
но она не заметила его, и, развернувшись, бросилась бежать, почти
бесшумно скрывшись в солнешных, шумящих зарослях у берега...
Фавн ещё
несколько мгновений глядел ей вслед, привыкая к новому (без нёё) блеску
поверхности реки, и к чему-то новому в себе; через минуту его отраженье появилось в
той же заводи. Задумчиво оглядывая берег, и всё ещё видя, неся в себе –
ту, исходную картинку, Фавн вдруг заметил мягкий радужный отблеск – там,
где на золотом солнешном песке колени нимфочки оставили лишь
углубления... На ладони Фавна, переливаясь, почти прозрачная в капельках
воды – лежал перламутровый гребень, волшебное произведенье старых лесных
мастеров, о которых всегда ходили легенды, ибо жили они – ещё даж до
людей, придумавших лес - и Фавна. Он был прост, совершенен, хоть и в
песчинках и капельках росы, - и Фавн завороженно, не отрываясь....
Но вот он
выдохнул, зажмурился – и перед его закрытыми глазами всё так же
расчёсывала волосы нимфа, и всё так же на его ладони – сверкал,
перламутровел в восходящем солнце гребень...
|